Раньше или позднее они обречены оказаться на уровне их биографов.

 

Оскар Уальд, "Дешевая версия великого человека"

 

Нелёгкое это дело: писать эссе о великих. Жанр предполагает рисовку автора и толкает к фамильярности. Ан взялся за гуж - не ропщи, что не дюж...

 

Долина в Зелёных горах. Зелёные - и цвет, и топоним. Буйство зелени и голубое в полоску небо. Зелёная сыроежка в траве.

- Смотри, какая прелесть, - обращаюсь к Лорен, - Зелёные и серые - лучшие из этих грибов.

- Я их боюсь, ими можно отравиться!

- Не этими, - смеюсь и щёлкаю карманным ножом.- Смотри:

Срезаю гриб, цепляю лезвием краешек слегка влажной плёнки, заголяю белую мякоть. Откусываю. Разжёвываю. Проглатываю. Лорен смотрит так, будто у меня две головы. Или девять жизней. Это не фокус?

- Не фокус,- упреждаю вопрос и снова съедаю кусочек, окончательно закрепляя за собой репутацию дикаря: прежде, чем искать общие интересы, невредно вызвать интерес. Будь я художником, довольно было бы что-нибудь набросать, и мой акцент отошёл бы на второй план, но выдавать себя за писателя и говорить с акцентом - только портить впечатление. Лучше просто оставаться человеком...

 

Вот Лорен - художница. Жрица Солнца, извечной темы её картин. Собственно, в тот день она научила меня замечать обычно не привлекающее внимания светило, следить за его отношениями с облаками, воздухом, водой, зыбкими верхушками елей... Она показала мне Солнце Африки, Солнце Севера, хмурое Солнце, весёлое Солнце, солнце, разводящее лучами в недоумении: тебе всё ещё мало? А я всего лишь надкусил запретный плод... Чем не начало?

 

- Ну что, пойдём на Склад?- спрашивает она.

- Да, я готов!

 

На лужайке вокруг большого одноэтажного здания группами и порознь расположились скульптуры, иные вполне себе индустриальны, другие сексуально круглы... Такое впечатление, что - вот, разбрелись... Здание, вроде как заброшенное снаружи, изнутри поражает размерами и светом. Еще бы - святая святых, здесь мало кто бывал... Хранилище эмоций!

 

У меня, вон, картинок висит на стене...

А Моне настоящего нет...

Это все оттого что в моем карманЕ

На Моне не хватает монет...

 

Хватало б (шучу) - жил бы в лабиринте бесчисленных комнат: для каждого настроения - по залу. Вот в них бы и разместить шедевры... нет, не Моне - Олицкого!

 

Клемент Гринберг, выдающийся англоязычный эссеист и арт-критик, назвал его в свое время лучшим из живущих. Может, и приврал, но то, что Жюль Олицкий был первым американским художником с прижизненной личной выставкой в Metropolitan Museum of Art - исторический факт.

 

Обычно - как? Усопший гений всем должен. В закладе у кредиторов полно картин, а они, в отличие от живописца, не лыком шиты и умеют продавать. Тем паче, если при жизни художник отличался экстравагантным поведением: резал, например, бритвой ухо... Шедевры питали легенду, легенда продавала шедевры, росли обороты и цены... А тут - редкий случай: академик, студии во Флориде, Нью-Йорке, Вермонте, в Нью-Гэмпшире: на озере Винниписаки... На настроения - прижизненный спрос.

 

Залы "Склада" увешаны картинами. Здесь почти всё, что ещё не куплено музеями и коллекционерами. Продавать нет, наверно, необходимости. Финансовой. Но продажи поддерживают престиж: музеи - тусовки аватаров небожителей и гениев во плоти. Однако, составители живописных коллекций рвут художника на части, а здесь, у себя дома, он - весь: сингулярность пространства-времени, гладкое многообразие без края. Впрочем, порой гладкое, порой фактурное - как когда: плоские цвета крупных пятен и цветовых полей - аэрограф шестидесятых, текстурные работы шваброй и щёткой - семидесятые и восьмидесятые, рукавица девяностых... и снова круги и цвета в высоком ключе. Да, на органе по-настоящему играют немногие... а как насчёт на одной струне?

 

Был слеп Гомер, и глух Бетховен,

И Демосфен косноязык.

Но кто поднялся с ними вровень,

Кто к музам, как они, привык?

 

Дмитрий Кедрин, 1944

 

 

"1949... Я писал с завязанными глазами на протяжении не помню скольких месяцев, пока не почувствовал достаточно уверенно, что могу позволить краскам двинуться не моим, а собственным путём, надеясь, что они развернутся в достойное произведение искусства. Таким странным и неожиданным способом я вошел в мир плоско и ярко раскрашенных абстрактных картин."

 

Жюль Олицкий, 1985

 

Вот разгуливаешь по этому, по другим мирам, смотришь, думаешь, потом уже видишь подписи. Может быть, правильнее - наоборот, но для меня хоть название и играет важную роль, а произведения всё-таки живут и отдельной от них жизнью... Сперва заметишь, бывает, что какие-то растяпы подвесили картину вверх ногами, и только потом прочитаешь снизу: "Чёрный квадрат"! Опять шучу: по крайней мере, в Третьяковке он обычно висит правильно.)

 

Да, подписи:

 

Анна - один. Анна - десять. Автопортрет (куда ж без этого!). Забавы... князя Потоцкого (неожиданно, да?). Серое. Странник. Грабли: прогресс номер четыре... И вдруг: Казненный комиссар. Возвращение Евеля. Рожденный в Сновске. Nebo... И поехало: Иркутск. Иркутск, рассвет...

 

Американаш!

 

Несмотря на польское написание фамилии (Olitski), Жюль, тогда еще Евель, родился в СССР в 1922 году, при уникальном стечении обстоятельств. Собственно, с обстоятельств и началось наше знакомство: в Британской Энциклопедии я вычитал, что Евелем звали не только художника, но и его отца. Так у ашкеназских евреев не принято: имя должно жить. Поэтому достаётся оно более отдалённым потомкам. И на этом фоне называть ребёнка именем живого человека стрёмно даже как-то - дурная примета получается!

 

Такую досадную ошибку мне вздумалось исправить. Не рассчитывая на отзыв, написал художнику... В ответ прозвучал телефонный звонок от его секретаря и, по совместительству, дочери - Лорен!

 

- Отец хотел бы поговорить с Вами.

 

Олицкий звонил мне несколько раз. Мы общались подолгу. И историю его я знаю из первых уст.

 

Отца Олицкого действительно звали Евель. Это наверняка был незаурядный человек, на момент начала истории - моряк, капитан по адмиралтейству. Не только высшее возможное звание для "офицера военного времени" (то есть не кадрового военного), но и совершенно уникальное для еврея. В офицеры был произведён согласно постановлению Временного Правительства об отмене вероисповедных и национальных ограничений от 22 марта 1917 г... В Моонзундском сражении попал в плен. Вернулся из Германии уже в 1918-м и - новый неожиданный поворот судьбы: назначен комиссаром.

 

Мутным местом была Украина в Гражданскую. По сей день в архивах чёрт ногу сломит. В какой-то момент комиссар оказывается в Сновске (позже - Щорс, с недавних пор - снова Сновск). Женится на красавице, сестре видного большевика Зарницкого (Зерницкого) Анне. Сам Зарницкий тоже был женат на Анне... Рыбаковой. Теперь вспомнили, откуда вы знаете название городка, тогда еще станции? Да-да, "Тяжёлый Песок"... В то время Зарницкий был в Москве, занимал важный пост. А наш комиссар в результате очередной выходки судьбы оказывается в застенке сновского ЧК, теперь и не разберёшь, в чем именно его обвиняли; контрреволюция - ёмкое слово. Молодая (беременная!) жена ездила за защитой в Москву к брату, но что-то трагически не срослось, и муж все-таки был расстрелян.

 

Шел 1921 год... А двадцать седьмого марта 1922-го у Анны родился сын. Назвали, конечно, Евелем. Имя должно жить.

 

В 1923-м, не без помощи брата, Анне с матерью и ребёнком удается покинуть страну и, через Гамбург, морем (а как ещё?) добраться до Америки. Спустя два или три года она выходит замуж за устроенного вдовца Хаймана Олицкого, отца двух детей, оба старше Евеля. В 1930-м у четы рождается дочь. Отчим был человеком суровым, а от сводных братьев мальчику доставалось. Однажды они отобрали у него и порвали единственную фотографию отца. Спасался Евель на чердаке. Приставок ещё не было - развлекался рисованием...

 

Евель - светское имя. У правильных евреев кроме светских есть и ивритские имена, для Евеля таковым является Юл. Поэтому в семьях Евелей часто зовут Юликами. А с будущим Олицким при въезде в страну и вовсе произошло следующее: списки пассажиров судна составлялись на линованной бумаге. Нижняя планка буквы Е совпала с линией, и в выданном иммиграционным чиновником документе превратилась в F.

 

Evel стал Fvel! То есть, имя все равно нужно было менять. И Евель- Юл, на американский манер, превратился в Джулиуса... Хм, Джулиусом звали и вечного неудачника - героя популярных комиксов, в школе мальчика дразнили... Поэтому впоследствии он уже сам модифицировал свое имя. Сделался Жюлем (именно так звучит французское Jules) Олицким (изменив окончание в фамилии отчима с Y на I)

 

Удивительны архивы этой семьи: первые "краснокожие" советские паспорта, мандаты... Документы и с виду, и на ощупь совершенно новые, бумага архивного качества, почерк всюду каллиграфический, цвет чернил неизменен, печати ясны, машинопись безупречна... вопреки моим прежним представлениям об эпохе, прикоснуться к которой в СССР было практически невозможно: условную будённовку съела моль, документы изъяли при шмоне. Про англичан часто говорят: обобрали весь мир, свезли всё в Лондон, выставили в Британском Музее... Я думаю - увидели, оценили и сохранили, в первую очередь. Систематизировали и смоделировали культуру - во вторую... Бельгийцы и немцы вывезли из Африки массу артефактов. Плохо, конечно... но теперь только вывезенное и осталось: дерево в тропиках гниёт, металл ржавеет. Вам в Танзании предложили кинжал или маску начала двадцатого века? Не верьте - новодел!

 

Однако, вернёмся в мир изобразительного искусства.

 

Жюль врастал в него постепенно. Частные уроки рисования. Школьные награды. Стипендия в Институте Пратта, Национальная академия дизайна, Институт изящных искусств... С 1942 по 1945 год Олицкий в армии. При увольнении получает значительную сумму, так называемые GI money. Это позволяет поехать учиться в Париж, сперва он посещает школу Осипа Цадкина, затем переходит в академию Гранд-Шомьер, где Цадкин преподавал...

 

Кстати, в самом начале двадцатого столетия в четырехлетнем Витебском училище в одном классе, как на золотом крыльце, сидели Ося Цадкин, Мовша Шагал и Ави Меклер (впоследствии - Виктор Меклер, не случившийся великий художник). Вскоре этими тремя восхищался Париж... Вы знаете их работы. Перевру поговорку: можно вывезти парней из Витебска, но Витебск из них не выведешь ничем! Ранимое детство запечатано в нас крепче, чем всемогущий джинн в бутылке, потому из разломов, образующиеся при столкновении культур, и сочится творческая магма высочайшего накала.

 

С одной стороны, утечка талантов кумулятивна: это не только Зворыкины и Сикорские и даже не только Цадкины-Шагалы. Это и дети эмигрантов, такие как Брин или Олицкий. С другой - не факт, что они состоялись бы в полной мере, не столкнись, не вздыбись культурные пласты. Видят такие дети по-другому. Цветами Олицкий напоминает экспертам Делакруа (и тут революция!), полутонами - Рембрандта, атмосферностью пространства - Фредерика Эдвина Чарча, передачей плотности материала - Эль Греко... Не могу сказать, что лично рискнул бы провести подобные параллели: плохо знаю труды выше перечисленных классиков. Конечно, случалось лицезреть, но не подряд же! А альбомы...

 

- Ой, слышал я вашего Карузо: картавит, шепелявит...

- Были на концерте?

- Нет, Рабинович напел!

 

Старый одесский анекдот

 

Вот и об Олицком трудно судить по двухмерным альбомам, а лучших пока не придумали. В 1996-м всерьёз обсуждался вопрос о выставке в Эрмитаже, но 4 февраля 2007 года, на восемьдесят пятом году жизни, художник скончался. Так мы и не увиделись. Летом 2006-го Олицкий предлагал встретиться семьями: на озере Виннипассаки у него был маленький частный остров, и очень-очень хотелось: и встретиться, и - на остров, чего уж греха таить, так сын как раз поступал в университет! Решили перенести дату. Не случилось...

 

Но имя должно жить!